Шарль Теодор Анри де Костер

Шарль Теодор Анри де Костер (фр. Charles-Theodore-Henri De Coster, 1827–1879) — бельгийский франкоязычный писатель.

Шарль де Костер родился 20 августа 1827 г. в Мюнхене, в семье управляющего делами папского нунция. Рано потеряв отца, начал вести жизнь, полную лишений. Окончив, несмотря на теснившую его нужду, университет, де Костер некоторое время служил в государственном архиве, где ознакомился с материалами, оказавшими значительную помощь его последующим литературным работам.

В 1858 издал книгу «Фламандских легенд» (Legendes flamandes), несколько позднее — сборник новелл «Contes brabancons», не давших ему ни известности, ни достатка.

Одна из повестей цикла «Фламандские легенды», «Сметсе Смее», своим сюжетом напоминает новеллу «Федериго» П. Мериме. Отличие состоит в национальном колорите, поскольку призраки ада — не кто иной, как ненавистные нидерландцам деятели оккупационной испанской администрации в эпоху войны за независимость (герцог Альба, Якоб Гессельс, король Филипп).

В 1867 выходит в свет значительнейшее создание де Костера, также не имевшее успеха — роман из эпохи борьбы Нидерландов с испанским владычеством: «La legende et les aventures heroiques, joyeuses et glorieuses d’Ulenspiegel et de Lamme Goedzak au pays de Flandres et ailleurs» («Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях»), для написания которого де Костер использовал свое знакомство со старинными хрониками («История Нидерландов» ван Метерена, 1599, и др.), а также с произведениями писателей и публицистов XVI столетия.

Неуспех романа, без сомнения принадлежащего к числу наиболее замечательных явлений новой европейской литературы, объясняется рядом причин. «Уленшпигель» локален по своему колориту.

Это «фламандский» роман, спрос на который так возрастает в XX в. (Роденбах и др.). Однако в эпоху де Костера «фламандское» движение в искусстве в сознании передовых представителей бельгийской буржуазии невольно ассоциировалось с «фламандским» движением в политике, развивавшимся под знаком реакционного клерикализма.

Промышленная буржуазия, потерпевшая в 1870 поражение на выборах благодаря голосованию фландрских городов, приведших к власти католическую партию, не могла увлечься «фламандским» романом де Костера.

В то же время для сторонников католической партии «Уленшпигель» был неприемлем хотя бы уже потому, что в нём антиклерикальная тенденция выражена с особой силой. Тех и других от романа отталкивала развиваемая в нём мысль о необходимости воссоединения Бельгии и Нидерландов, от которых Бельгия отделилась в 1830.

Социальные же идеи произведения (идеи о социальной справедливости, о возмездии за кровь погибших от рук сильных и богатых), намечающие близость писателя к наиболее передовым слоям мелкобуржуазной интеллигенции, оказались заслонёнными от широкой аудитории необычной для 70-х годов структурой романа, чуждого господствовавшему в искусстве того времени натурализму.

В своей творческой практике де Костер восходит к Фаблио, Рабле, Монтеню, нидерландским мастерам XVI—XVII вв.

Однако при всём своём пристрастии к прошлому де Костер не пассеист. Его манит эпоха юности буржуазной культуры, её полнокровность, стихийность и вместе с тем красочность, нарядность.

Де Костер обращается к Ренессансу, чтобы современная буржуазия могла осознать свой почтенный возраст, ознакомившись с его романом, а «народ», представленный в «Уленшпигеле» главным образом городскими и сельскими ремесленниками, мог узнать о неотомщённых ещё в полной мере преступлениях господствующих классов и церкви и о своем былом героизме, которому суждено вновь проснуться, как Тилю, сыну Класа, в конце романа.

В смелых аллегориях и символах раскрывается смысл «Уленшпигеля». Несмотря на широко развернутую документацию (введение в роман подлинных текстов проповедей XVI в., отрывков из старинных песен и т. п.), это не исторический роман, а скорее документированная легенда о борьбе гёзов, то есть «нищих», точнее — «рвани» (прозвище нидерландских инсургентов), с папой и Филиппом II.

Тиль Уленшпигель (облагороженный герой лубочной фламандской книги «Het Aerdig Leven van Thyl Uylenspiegel», из к-рой де Костер заимствует ряд глав) не только неугомонный забавник, к-рый бродит по свету, бесстрашно насмехаясь над чванством и высокомерием дворянства, жадностью монахов и проч., постепенно перерождающийся в стойкого гёза, он — «дух Фландрии», не умирающий никогда, вечно юный, как и его возлюбленная Неле — любовь Фландрии, над которой не властно время.

Уленшпигель вездесущ. В образе шута он забавляет короля, под видом живописца проникает во дворец ландграфа, в одежде крестьянина, подмастерья, солдата посещает города и села, заглядывает в дома горожан, трактиры и мастерские ремесленников.

Он необычайно зорок, страна простирается перед ним помостом для мистерий, и он видит, что вверху разместились «кровопийцы народные, внизу — жертвы, вверху — грабители-шершни, внизу — работящие пчелы, а в небесах кровью истекают раны Христовы».

Став гёзом, он выковал в себе великую ненависть к угнетателям. Но он не одинок. Его дополняет ставший его другом и спутником толстопузый простак Ламме Гудзак — брюхо Фландрии, средоточие «фламандской» стихии романа.

Массивное тело Ламме, выступающее в атмосфере обильной жратвы, как бы отягощает роман, наполняет его грузом торжествующей плоти, придавая ему тем самым своеобразную монументальность.

Именно Гудзак дает К. повод обращаться к старым нидерландским мастерам. Груды съестного, все эти разнообразные колбасы, вино, пиво, пирожки, жирная ветчина, ароматные жаворонки написаны К. в манере великолепных натюрмортов Снидерса.

Рисуя интерьеры заезжих дворов и трактиров с их необузданным весельем и побоищами, де Костер широко пользуется полотнами Тенирса и ван Остаде, и, нужно ему отдать справедливость, достигает уровня своих учителей. На плоскости названных героев романа (нижний этаж общественной жизни) размещены автором и другие персонажи, из к-рых выделяется «ведьма» Катлина, доведенная до безумия пытками инквизиции.

С ней связаны «магические» эпизоды «Легенды»: видения Уленшпигеля, вызывающие в памяти жуткие, озадачивающие своей причудливостью фантасмагории Иеронима Босха и Питера Брейгеля.

Над миром работящих пчел и жертв высится в «Уленшпигеле» мир палачей, грабителей-шершней. Первых автор любит и жалеет, вторых ненавидит.

Он беспощаден в изображении Филиппа II, этого «коронованного паука с длинными ногами и разверстой пастью», к-рый сидит в мрачной твердыне Эскуриала и плетет паутину, чтобы запутать фландрский народ и высосать кровь из его сердца.

Он беспощаден к хищным епископам и тучным монахам, мозги к-рых заплыли салом, к «великой матери людей» — католической церкви, пожирающей своих детенышей, всюду сеющей смерть и слёзы, костры и дыбу. Сцены зверств инквизиции сделаны К. с поразительной силой (сожжение Клааса, суд над Катлиной и др.).

Но высшего патетизма де Костер достигает в изображении восстания гёзов. Это идейный узел произведения. Пафос борьбы особенно близок автору. В общем де Костер довольно верно воспроизводит перипетии движения.

Начатое дворянами в своих узко-сословных интересах, оно вскоре стало всенародным, причем на первый план выдвинулись общественные низы: масса городской и сельской мелкой буржуазии. Де Костер отлично схватывает эту массовость движения и высокий героизм его незаметных участников.

Массовые сцены являются почти неизменным фоном «Уленшпигеля». Но, как известно, во Фландрии движение гёзов потерпело неудачу; оно было предано дворянством и крупной буржуазией, лишь только в силу своего размаха из национального стало перерастать в классовое.

И де Костер заставляет негодующего Уленшпигеля петь «песнь о предателях», одна из строф которой кончается словами: «Нас предали попы и баре. Корысть учила их предать. Песнь о предателях пою я».

И Уленшпигель, сопутствуемый Неле, уходит жить в высокую сторожевую башню в ожидании тех времен, когда можно будет вновь вздохнуть воздухом свободы, повеявшим над Бельгией.

Буржуазные критики и историки лит-ры, восхваляющие роман К. в качестве «национальной библии Бельгии», обычно замалчивают эту его социальную устремленность.

Они предпочли использовать произведение де Костера во время мировой войны, для шовинистической агитации шедшей под знаком «немецких зверств».

Выше говорилось о близости автора к Рабле, в «предисловии совы» автор сам признаётся в этом. Близость эта проявляется в языке, полном архаизмов, отчасти в композиции, поскольку «Уленшпигель» подобно «Гаргантюа и Пантагрюэлю» представляет собой сплав комических новелл во вкусе фаблио (некоторые их них антиклерикальны: «Чудо св. Ремакля» и др.) с главами публицистического характера, с эпизодами, исполненными высокого драматизма (движение гёзов, инквизиция, сцены суда.

У Рабле: «Остров пушистых котов»), в пристрастии к аллегорической маскировке мысли, в игре слов, в бойком диалоге — цепи отточенных, остроумных ответов (кн. 1, гл. XIV, XVI и др.) и проч. Наряду с этим в де Костере, не ставившем себе в «Легенде» собственно реставраторских, чисто стилизационных целей, виден и мастер XIX в., младший современник Эжена Сю, подобно последнему обращающийся к технике романа тайн для сообщения большей эффектности имеющим агитационное значение эпизодам произведения, ценящий антитезы, местный колорит и т. п.

В период торжества натурализма поэтика де Костера не могла не казаться старомодной точно так же как идейное наполнение «Уленшпигеля» в эпоху борьбы промышленной буржуазии за политическую гегемонию не могло не казаться представителям официальной критики по меньшей мере неактуальным.

Будучи идеологом той части современной ему интеллигенции, которая в процессе стремительного развития промышленного капитализма сошла на низшие ступени социальной лестницы, де Костер выступает обличителем сложившегося порядка.

Однако пафос «Уленшпигеля» чужд какой-либо определенной классовой направленности. Ненависть де Костера к «грабителям-шершням», делающая его союзником широких слоев угнетенных, не ведет к конкретным социальным выводам.

Став «жертвой», он всего лишь приблизился к «работящим пчелам», не порвав однако прежних классовых связей. Отсюда неустойчивость, противоречивость в мировоззрении де Костера, борьба в нём различно направленных элементов, от религиозно-мистического осознания мира (магические эпизоды «Уленшпигеля») до идей мести за кровь угнетенных.